Человека мучило сильное похмелье. Человек совершенно точно не мог существовать в таком состоянии. Все целое, незыблемое, что обычно принято называть человеческой личностью, рассыпалось, словно каленое стекло, на тысячи зазубренных игл и впивалось в оголенный нерв тела, принося чрезмерные ежесекундные страдания. Человек лежал на холодном полу и мучился так сильно, что весь мир для него перестал существовать или же сузился настолько, что вмещал в себя лишь болезненные спазмы, сокрушающие раз за разом все тело человека. Все вокруг погрузилось в кромешную тьму, и не было в этой тьме ничего, кроме самого человека и его страданий. Не находящая выхода боль затейливым и в то же время безобразным манером скручивала его конечности совершенно противоестественным образом. В момент одного такого скручивания человек почувствовал, что коснулся кончиками пальцев некой гладкой и горячей поверхности. Впервые за очень долгое время человек почувствовал нечто иное, кроме тяжести похмелья. Собрав последние силы, он оторвал голову от пола и осторожно, стараясь не рассыпать череп в песок одним неосторожным движением, оглянулся туда, где, как ему казалось, должно было находится нечто горячее и гладкое. В самом деле, в кромешной тьме человек сумел разглядеть белеющие лакированные бока огромной чаши. Чаша та удерживалась над полом на тонком стержне, который кончался едва заметным острием, входящим в крошечную выемку в самом центре большого блюда. Балансировка была столь тонкой, что казалось, большую чашу можно было опрокинуть даже неосторожным взглядом, резким выдохом, слишком быстрым движением ресниц. Человек подтянул к себе изломанные конечности и из последних сил поднялся на колени перед блюдом. Затаив дыхание, человек стал осторожно, словно бы касается крыльев бабочки, ощупывать глянцевые бока чаши. Пальцы человека сразу обожгло, но это было ничто, в сравнении с похмельными мучениями — человек даже не поморщился. От неосторожного движения чаша покачнулась, и человек услышал всплеск жидкости, по все видимости наполняющей чашу. Так человек узнал еще об одном чувстве, кроме боли. Теперь он мог слышать. А еще человек почувствовал необъяснимое желание заглянуть за край чаши и узнать, чем она наполнена. Желание это, словно крылья, подняло человека с колен на ноги, хотя еще с минуту назад это казалось невозможной, даже непомыслимой задачей. Все члены человеческие выпрямились и более не скручивались никаким ужасающим образом. Так человек познал интерес.
Заглянув в чашу, можно было увидеть, что та до краев наполнена кипящей бесцветной жидкостью. «Вода», — предположил человек, и мысль вихрем закрутилась в его больной голове, чуть сдвинув фокус его внимания, до сих пор нацеленный лишь на похмельный бред. Когда человек подумал о воде, внезапно осознал, что похмелье его на большую долю свою состоит из муки жажды. В таком случае, если же испить воды, должно было непременно сделаться так, что человеку станет хоть бы немного полегче.
Не без сомнений человек склонился над булькающей водой и, дрожа от напряжения всем телом, принялся отхлебывать от края.
Вода была очень горячей, а блюдо было таким большим и неустойчивым, что человеку понадобилось полностью сконцентрироваться на процессе, без остатка отдать себя этому делу, ведь только в таком случае он смог бы напиться. Кропотливый процесс занял немало времени. Человек удерживал руками чашу, все время обжигая ладони, набирал полную грудь воздуха и со свистом выпускал дыхание по линии воды. Затем мелкими неуклюжими глотками человек испивал воды, которая оказалась горьковатой и терпкой на вкус. Усилия не прошли даром, вскоре человек действительно почувствовал себя лучше. С великим облегчением и дрожащими от перенапряжения руками, ватными ногами он отвалился от чаши и в изнеможении опустился на пол, в надежде спрятать измученное свое сознание в сладких, как конфеты, и мягких, как перина, снах. Но не долго длилось блаженство человека, и скоро мучительный недуг с прежней силой атаковал его тело. Сознание его вновь погрузилось в непроглядную тьму, где было тесно для мысли и не было свободного угла для чувства иного, кроме страдания. В таком случае человеку ничего не оставалось, кроме как вновь подниматься на ноги и продолжать пить горячую невкусную воду из большого блюда, с огромным трудом удерживая неподатливую емкость. И все же таки, несмотря на колоссальные усилия, он чувствовал явное облегчения всякий раз, пока преклонялся над водой. А вода — ржавая, с явным привкусом железа — совершенно не казалась в действительности полезной и целительной. Но пока человек был занят остужением и употреблением этой воды, тело и душа его переставали испытывать мучения, человек концентрировался и, вычлиняя чувства и мысли из клубка похмельных мучений, становился самим собой, обретал равновесие и наполненность. Становился горячим и живым. Человека не мучила более жажда, он забыл о снах и мечтаниях, теперь он просто хотел остужать и пить воду до тех пор, пока ему хватает ловкости и везения удерживать чашу на стержне — тонком, словно конский волос. Отныне человек знал, что похмелье будет возвращаться всякий раз, когда он будет терять контакт с чашей, когда будет нарушаться концентрация его воли, направленная на удержания равновесия емкости. С этого момента человек существует только пока остужает и пьет воду из чаши. До самого его конца. Но человек не расстраивался по этому поводу. Было попросту некогда. Ведь он был полностью увлечен, сосредоточен на том, чтобы остужать и пить горячую терпкую воду.